Речи о фэнтези, часть вторая
Oct. 10th, 2013 01:39 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
deva_poleyРазговор этот был начат мною довольно стихийно вот
тут с очень уютного, неофициального и не официозного, в то же время весьма глубокого интервю Татьяны Касаткиной. С моей стороны, конечно, было довольно безрассудно намекать заголовком на долгие рассуждения, нисколько не потрудившись определить сам их предмет. На материале опубликованной беседы в тот же день я наблюдала весьма активный обмен мнениями и активное несогласие друг с другом касательно терминологии по вопросу, что, собственно, фэнтези из себя представляет.
На сей счет пока договоримся так: по-прежнему обращаясь к мыслям иных людей, я покамест не стану высказывать никаких собственных суждений вплоть до определения этого понятия. Это определение, с очевидностью, разнится, порой кардинально, от литературоведческой школы к школе, от спецалиста к специалисту и, разумеется, от обывателя к обывателю. Принадлежа к последним, я не имею ни малейшего желания полагать фэнтези жанром литературы, формой, видом, "царством" и т.д. и с кем-то спорить на сей счет. Для меня это всего лишь слово, название, и название весьма условное, некой группы литературных произведений (и не слишком литературной графомани), условно отграниченной от других произведений (и остальной графомани).
Отграничение это производится в просторечии, как правило, способом наиболее примитивным - по внешней атрибутике. Фэнтези для обывателя - это, как правило, истории, в коих размахивают мечами и перекидываются заклинаниями. При этом, опять же, как правило, идет ли речь об авторском, без дураков, мифотворчестве, великолепной воспитательной повести или о книжках в ярких обложках с бабами в бронелифчиках - вопрос десятый. Я желала бы подчеркнуть лишь то, что сегодняшний мой "гость", подобно Касаткиной, расскажет именно о произведениях литературы, которые мы могли бы назвать фэнтези, а не о бронелифчиках.
В числе прочего в беседе с Татьяной Александровной прозвучала следующая мысль:
Н.П.: Насколько это свойственно для авторов фэнтези – быть одновременно теоретиками?
Т.К.: Я думаю, что очень свойственно. То есть практически каждый серьезный создатель фэнтези создает теорию. Прописывает не только аксиоматику своего мира для нас, но рефлексирует сами принципы своего творчества внутри царства фэнтези.
Суждение в высшей степени правдивое! Услышав это, я не могла не вспомнить те теории и системы "создания фэнтези", с котрыми в свое время случалось ознакомиться, соприкасаясь с тем или иным автором, лично мне. Сегодня мне хочется рассказать об одной из таких теорий в наиболее полном и последовательном ее изложении.
"Программная", знаковая для толкинистики (это слово означает область литературоведения, изучение творчества Толкина и ничего более) публицистическая работа Джона нашего Рональда Руэла и довольно-таки любопытное чтиво для всех людей, интересующихся фэнтези, мифологией, эпосом и подобного рода вещами - эссе "On Fairy Stories" - началось с лекции, прочитанной оксфордским профессором в университете Сент–Эндрюз весной 1939 года.
Лекция посвящалась памяти Эндрю Лэнга. Темой Толкин избрал волшебные сказки. Отчасти - потому что эта область фольклора столь занимала и являлась предметом многих трудов самого Лэнга. Отчасти - потому что Профессор действительно рефлексировал принципы своего творчества, годами размышляя о них, и ныне подспудно отстаивал цель и смысл своего нового романа (над которым не особо гласно трудился к тому времени уже 5 лет и собирался трудиться еще как минимум столько же). Кстати, в том же году будущая книга обрела название "Властелин Колец".
Как писала давным-давно блестящая исследовательница его наследия Анна Хромова: "JRRT, при всем своем университетском образовании, был человек простой и то, что снобы называют "ограниченный". Из современной литературы он предпочитал фантастику, детективы и сказки, - а современная литература для него начиналась с Шекспира (включительно). (..) Он был ревностным католиком, и догматы католической церкви для него были такой же бесспорной истиной, как дважды два - четыре" В связи с последним обстоятельством, с детства любимые древние языческие саги и мифы, с подражания коим начался собственный творческий путь, в его собственных глазах нуждались не то в некоем оправдании пред ликом Всевышнего, не то в своеобразной индульгенции.
За много лет до обсуждаемого момента будущий автор "взрослой" "Космической трилогии" и "детских" "Хроник Нарнии" и лучший друг Толкина, К.С. Льюис (стараниями Толкина же обратившийся в христианство), в дружеской беседе высказался в том смысле, что особой ценности за "посеребренной ложью" - сиречь мифами и легендами - не признает. Тогда задетый за живое будущий мифотворец ответил ему довольно пространным стихотворением "Мифопоэйа" ("Сотворение мифа"), совершенно, надо сказать бесподобным.
Вот оно целиком - для тех, кто силен духом и знанием английского (ибо единственный известный мне полный русский перевод легко доступен, но несовершенен):
To one who said that myths were lies and therefore worthless, even though 'breathed through silver'.
Philomythus to Misomythus
You look at trees and label them just so,
(for trees are 'trees', and growing is 'to grow');
you walk the earth and tread with solemn pace
one of the many minor globes of Space:
a star's a star, some matter in a ball
compelled to courses mathematical
amid the regimented, cold, inane,
where destined atoms are each moment slain.
At bidding of a Will, to which we bend
(and must), but only dimly apprehend,
great processes march on, as Time unrolls
from dark beginnings to uncertain goals;
and as on page o'er-written without clue,
with script and limning packed of various hue,
an endless multitude of forms appear,
some grim, some frail, some beautiful, some queer,
each alien, except as kin from one
remote Origo, gnat, man, stone, and sun.
God made the petreous rocks, the arboreal trees,
tellurian earth, and stellar stars, and these
homuncular men, who walk upon the ground
with nerves that tingle touched by light and sound.
The movements of the sea, the wind in boughs,
green grass, the large slow oddity of cows,
thunder and lightning, birds that wheel and cry,
slime crawling up from mud to live and die,
these each are duly registered and print
the brain's contortions with a separate dint.
Yet trees are not 'trees', until so named and seen
and never were so named, tifi those had been
who speech's involuted breath unfurled,
faint echo and dim picture of the world,
but neither record nor a photograph,
being divination, judgement, and a laugh
response of those that felt astir within
by deep monition movements that were kin
to life and death of trees, of beasts, of stars:
free captives undermining shadowy bars,
digging the foreknown from experience
and panning the vein of spirit out of sense.
Great powers they slowly brought out of themselves
and looking backward they beheld the elves
that wrought on cunning forges in the mind,
and light and dark on secret looms entwined.
He sees no stars who does not see them first
of living silver made that sudden burst
to flame like flowers bencath an ancient song,
whose very echo after-music long
has since pursued. There is no firmament,
only a void, unless a jewelled tent
myth-woven and elf-pattemed; and no earth,
unless the mother's womb whence all have birth.
The heart of Man is not compound of lies,
but draws some wisdom from the only Wise,
and still recalls him. Though now long estranged,
Man is not wholly lost nor wholly changed.
Dis-graced he may be, yet is not dethroned,
and keeps the rags of lordship once he owned,
his world-dominion by creative act:
not his to worship the great Artefact,
Man, Sub-creator, the refracted light
through whom is splintered from a single White
to many hues, and endlessly combined
in living shapes that move from mind to mind.
Though all the crannies of the world we filled
with Elves and Goblins, though we dared to build
Gods and their houses out of dark and light,
and sowed the seed of dragons, 'twas our right
(used or misused). The right has not decayed.
We make still by the law in which we're made.
Yes! 'wish-fulfilment dreams' we spin to cheat
our timid hearts and ugly Fact defeat!
Whence came the wish, and whence the power to dream,
or some things fair and others ugly deem?
All wishes are not idle, nor in vain
fulfilment we devise -- for pain is pain,
not for itself to be desired, but ill;
or else to strive or to subdue the will
alike were graceless; and of Evil this
alone is deadly certain: Evil is.
Blessed are the timid hearts that evil hate
that quail in its shadow, and yet shut the gate;
that seek no parley, and in guarded room,
though small and bate, upon a clumsy loom
weave tissues gilded by the far-off day
hoped and believed in under Shadow's sway.
Blessed are the men of Noah's race that build
their little arks, though frail and poorly filled,
and steer through winds contrary towards a wraith,
a rumour of a harbour guessed by faith.
Blessed are the legend-makers with their rhyme
of things not found within recorded time.
It is not they that have forgot the Night,
or bid us flee to organized delight,
in lotus-isles of economic bliss
forswearing souls to gain a Circe-kiss
(and counterfeit at that, machine-produced,
bogus seduction of the twice-seduced).
Such isles they saw afar, and ones more fair,
and those that hear them yet may yet beware.
They have seen Death and ultimate defeat,
and yet they would not in despair retreat,
but oft to victory have tuned the lyre
and kindled hearts with legendary fire,
illuminating Now and dark Hath-been
with light of suns as yet by no man seen.
I would that I might with the minstrels sing
and stir the unseen with a throbbing string.
I would be with the mariners of the deep
that cut their slender planks on mountains steep
and voyage upon a vague and wandering quest,
for some have passed beyond the fabled West.
I would with the beleaguered fools be told,
that keep an inner fastness where their gold,
impure and scanty, yet they loyally bring
to mint in image blurred of distant king,
or in fantastic banners weave the sheen
heraldic emblems of a lord unseen.
I will not walk with your progressive apes,
erect and sapient. Before them gapes
the dark abyss to which their progress tends
if by God's mercy progress ever ends,
and does not ceaselessly revolve the same
unfruitful course with changing of a name.
I will not treat your dusty path and flat,
denoting this and that by this and that,
your world immutable wherein no part
the little maker has with maker's art.
I bow not yet before the Iron Crown,
nor cast my own small golden sceptre down.
In Paradise perchance the eye may stray
from gazing upon everlasting Day
to see the day illumined, and renew
from mirrored truth the likeness of the True.
Then looking on the Blessed Land 'twill see
that all is as it is, and yet made free:
Salvation changes not, nor yet destroys,
garden nor gardener, children nor their toys.
Evil it will not see, for evil lies
not in God's picture but in crooked eyes,
not in the source but in malicious choice,
and not in sound but in the tuneless voice.
In Paradise they look no more awry;
and though they make anew, they make no lie.
Be sure they still will make, not being dead,
and poets shall have flames upon their head,
and harps whereon their faultless fingers fall:
there each shall choose for ever from the All.
Ныне он отвечал прозой - "городу и миру". И самому себе.
Наш Профессор обожал растекаться по древу. Эссе довольно пространное, писанное профессиональным филологом со множеством исторических и филологических примеров каждого тезиса, местами заумное, а местами и, прямо скажем, занудное. В нем есть суждения спорные, а есть и вздорные. Это все - чтобы вы не говорили, что я не предупреждала ;)
При всем том я действительно считаю эту его работу знаковой - и далеко не для одних лишь толкинистов (как от толкинизма, так и от толкинистики). А иные суждения - справедливыми далеко не только для того, что именуется фэнтези, мифопоэтикой, современной авторской мифологией и пр., для очень многой вполне себе реалистической, по Касаткиной, литературы - не менее. И очень рекомендую всем.
Словом... я тут в очередной раз, как и с Татьяной Касаткиной, предприняла попытку адаптации - на этот раз не только по форме, но и по объему и смыслу. Надеюсь, хоть сколько-нибудь адекватную. Я сделала подборку цитат статьи - наиболее важных и близких лично мне, не обессудьте. Наравне с полным текстом предлагаю ее вниманию всех желающих.
Заголовок "On Fairy Stories" традиционно переводят как "О волшебных сказках", хотя, если уж совсем дословно, сказки были бы "фейскими" или, если угодно, эльфийскими, и во вступлении Проф скажет пару слов о том, кто такие эти феи :) (по глубоко личным причинам я процитирую кое-что и из этой части). К тому же, он намерено предпочитает "stories" стандартному "tales". Вы увидите, как от фольклора он переходит к рассуждениям, приминимым и для авторских сказок... выдумок... историй, к чему-то куда более универсальному и фундаментальному.
Полный текст эссе
О фэери
"Сверхъестественный" – слово трудное в небезопасное в любом смысле – узком или широком. Однако, например, к эльфам оно вообще неприменимо, разве что мы будем расценивать префикс "сверх" как показатель превосходной степени. Как раз человек в сравнении с волшебными существами воспринимается как нечто сверхъестественное – и, кстати, часто маленького роста, – а волшебные существа куда естественнее в ближе к природе, чем человек. Такими уж они родились.
Дорога в волшебную страну – это отнюдь не дорога на небеса и, по-моему, даже не в ад, хотя кое-кто утверждает, что именно туда, пусть не прямо, а потихоньку-помаленьку она и может завести...
* * *
Истории, посвященные исключительной жизни фей, которые в современном английском языке включаются в понятие "эльфы", сравнительно редки и, как правило, малоинтересны. Гораздо чаще хорошие сказки повествуют о приключениях именно человека в волшебном царстве, полном опасностей, или у его туманных границ. Это и естественно, ибо, если эльфы действительно существуют и при этом независимо от наших сказок о них, то безусловно верно следующее: эльфам, в общем-то, нет дела до людей, а людям – до эльфов. У нас с ними разные судьбы, и наши пути редко пересекаются. Даже близ границ Волшебной Страны мы с ними встречаемся лишь случайно (это остается в силе, даже если эльфы – лишь творение человеческого сознания, если они "истинны" лишь как определенное отражение представлений человека об Истине)
Происхождение сказок
Вообще говоря, вопрос о происхождении волшебных сказок в конечном счете снова приводит нас к необходимости фундаментального исследования, однако в сказках встречается множество волшебных элементов (например, сердце, которое можно вынуть; лебединое оперение, которое можно снять; магические кольца, условные запреты, злые мачехи и даже сами волшебные существа), которые можно изучать, как бы в обход основной проблемы. Тем не менее, такие исследования вполне научны (по крайней мере, этого добиваются исследователи), ими занимаются фольклористы и антропологи, то есть люди, использующие сказки не по прямому назначению, а в качестве источника доказательств и информации по интересующим их проблемам.
Сама по себе эта процедура вполне законна – но исследователи такого типа часто высказывали странные суждения из-за того, что не знали или забывали о природе сказки в целом. Таким ученым многократное использование одного и того же мотива (например, мотива вынимаемого сердца) кажется особенно важным. Настолько важным, что иные фольклористы готовы сойти с привычной тропы исследований или как бы вскользь выразить свою новую точку зрения, используя некую псевдонаучную "скоропись", которая особенно вредна, если впоследствии проникает из их трудов в настоящие книги. Среди таких ученых принято считать, что любые две сказки, использующие один и тот же фольклорный мотив или сходные комбинации мотивов – это "одна и та же сказка". Они пишут, что "Боевульф" – "это лишь одна версия "Земляного человечка" братьев Гримм", что "Норвежский черный бык" – это тот же "Аленький цветочек" или "известная история Амура и Психеи", что норвежская "Госпожа-служанка" или гэльская "Битва птиц" и множество ее версий и вариантов – "то же самое, что и греческая легенда о Ясоне и Медее".
В заявлениях такого рода, возможно, есть доля истины (хотя это и выражено в неряшливо-сокращенном виде), однако они несправедливы по отношению к сказкам, искусству, литературе. Ведь для сказки важны в первую очередь именно акценты, атмосфера, не поддающиеся классификации конкретные детали сюжета, а главное – общий смысл, который оживляет весь сюжетный скелет. Шекспировский "Король Лир" и история, рассказанная в "Бруте" Лайамона – очень разные вещи. Или возьмем еще более яркий пример – "Красную шапочку". Не столь уж важно, что поздний вариант этой истории, в котором девочку спасают дровосеки, оказывается прямой переработкой сказки Перро, где ее съедает волк. Гораздо важнее то, что в более позднем варианте конец счастливый (более или менее, если не слишком скорбеть о бабушке), а у Перро – нет.
* * *
Конечно, я не отрицаю притягательности научного подхода. Во мне тоже живет желание распутать причудливо переплетенные ветви Древа Сказок. Похожее желание испытывает лингвист, прорубающий тропу в дебрях языка – а об этом я кое-что знаю. Но даже в отношении языка, по-моему, гораздо важнее и труднее выявить, а тем более – подробно описать особенности его проявлений в живом конкретном литературном памятнике, чем проследить его историческое развитие. Поэтому, возвращаясь к волшебным сказкам, скажу следующее: на мой взгляд, гораздо интереснее и по-своему труднее установить, что они собой представляют сейчас, чем стали для вас, какие ценности привнесло в них за долгие века алхимик-время. Я бы выразился словами Дейсента: "Мы должны быть довольны супом, стоящим перед нами, и не стремиться увидеть говяжьи кости, из которых его сварили". Впрочем, как это ни странно, под "супом" Дейсент имел в виду хаотические и весьма сомнительные сведения о доисторических временах, основанные на догадках едва народившейся сравнительной филологии, а "стремлением увидеть кости" у него названы требования опубликовать доказательства и факты, легшие в основу теории. Я же под "супом" разумею сказку в том виде, как она дана автором или сказителем, а под "костями" – ее материал или источники (в тех весьма редких случаях, когда они известны).
* * *
Язык (как орудие мышления) и миф появились в нашем мире одновременно. Человеческое сознание, наделенное способностью обобщать и абстрагировать, воспринимает не только зеленую траву, отличая ее от всех других объектов (и обнаруживая, что она красива), но видит также, что, будучи травой, она еще и зелена. Каким великим событием было изобретение прилагательного, как оно подхлестнуло мышление, которым и было создано! Во всей Волшебной Стране нет более сильного магического средства. И это неудивительно: ведь любое заклинание можно рассматривать как разновидность прилагательного, как часть речи в грамматике мифа. Человеческое мышление, породившее такие слова, как легкий, тяжелый, серый, желтый, неподвижный, быстрый, породило и волшебство, которое способно превратить серый свинец в желтое золото, а неподвижную скалу – в быстрый ручей. Оно может и то, и другое – и, естественно, и то, и другое совершается. Если мы можем отделить зелень от травы, голубизну от неба, красноту от крови, мы уже в какой-то сфере обладаем волшебной силой, и в нас пробуждается желание использовать эту силу в мирах, лежащих за пределами нашего сознания. Это не значит, что мы правильно распорядимся своими чарами в любом из этих миров. Мы можем придать человеческому лицу мертвенно-зеленый оттенок – и получится страшилище; можем покрыть леса серебряной листвой, а овец золотым руном и вложить жаркое пламя в грудь холодного пресмыкающегося. И эта так называемая "фантазия" породит небывалое: Волшебную Страну. Человек станет творцом вторичного мира.(...)Мне кажется, слишком редко уделяют внимание именно этому аспекту мифологии – созданию вторичных миров – в отличие от изображения или символической интерпретаци красот и ужасов нашего мира.
* * *
История часто похожа на миф, так как в конечном счете они оба из одного и того же материала.
* * *
Одно время господствовало мнение, что в основе всех произведений фольклора лежат космогонические мифы или мифы о создании природы. Согласно этой теории, боги-олимпийцы являются персонификацией солнца, зари, ночи, и т. п., а все истории, им посвященные, по происхождению мифы (здесь больше подошло бы слово "аллегория") о взаимодействии стихий и явлений природы. Затем в эпосе, героическом сказании, саге эти мифы были перенесены в реально существующие места и как бы "очеловечены": то есть их героями стали наши первопредки, то есть люди, пусть и более могущественные, чем современные. И наконец, эти легенды, совсем измельчав, превратились в Marchen, народные волшебные сказки – короче, в истории для детей.
В этой теории истина, по-моему, вывернута наизнанку. (...) Говоря об истории развития сказок, и особенно волшебных, следует заметить, что "горшок с супом", этот волшебный горшочек, кипел всегда и в него постоянно добавляли новые ингредиенты, вкусные и невкусные. По этой причине (берем первый попавшийся пример) тот факт, что в ХIII веке историю, напоминающую гриммовскую "Королевну-гусятницу", рассказывали о Берте Большая Нога, матери Карла Великого, абсолютно ничего не доказывает: ни того, что эта история в XIII веке "спускалась с Олимпа" или из Асгарда и по дороге прихватила с собой легендарного древнего короля, а в дальнейшем превратилась в "семейную сказку"; ни того, что она, наоборот, "возносилась" на Олимп. Сейчас эта сказка широко известна и не связывается ни с матерью Шарлеманя, ни с какой-либо другой исторической личностью. Из одного этого мы, конечно, не можем сделать вывод о том, что она никакого отношения к Берте Большая Нога не имеет, хотя чаще всего именно такие выводы и делаются.(...) Мне представляется, что никто не станет объявлять лживой историю о том, как архиепископ Кентерберийский поскользнулся на банановой кожуре, лишь на том основании, что подобную комическую неприятность якобы пережили и многие другие люди, главным образом, достойные пожилые джентльмены. (...) Историк, по-видимому, скажет, что историю о банановой кожуре "приписали конкретному архиепископу" точно так же, как, основываясь на исторических свидетельствах, заявляет, что "сказку "Королевна-гусятница" приписали Берте Большая Нога". Для самой науки истории слово "приписали" еще вполне безобидное. Но действительно ли оно соответствует тому, что происходит и происходило в истории развития фольклора? По-моему, нет. Мне кажется, правильнее сказать, что имя конкретного архиепископа приписали к истории с банановой кожурой, а Берта превратилась в королевну-гусятницу. Или еще лучше: я бы сказал, что архиепископа и мать Карла Великого, так сказать, сунули в волшебный горшочек с "супом". Их образы – просто новые ингредиенты, добавленные к тому, что уже варилось. И это для них большая честь, поскольку в чудесном супе множество вещей более древних, более могущественных и убедительных, более прекрасных, смешных и ужасных, чем эти новые "добавки" – даже как исторические личности.
О возрастном критерии и визионерстве
Стоит ли удивляться, если сказки читает взрослый? То есть именно читает их как сказки, а не изучает как раритеты (собирать и изучать взрослым позволено все что угодно, вплоть до театральных программ и бумажных пакетов).
* * *
Дети, конечно, способны верить литературному вымыслу, если мастерство рассказчика достаточно высоко. Такое состояние сознания называют еще "добровольным подавлением недоверия". Но мне кажется, эти слова недостаточно ясно описывают данное явление. Ведь на самом-то деле тут речь об успешно созданном вторичном мире. Автор создает такой мир, в который мысленно можете войти и вы. В пределах этого мира все выдуманное автором есть правда, что вполне согласуется с его законами. Поэтому пока вы как бы внутри него, вы в него верите. Но едва лишь родится недоверие, как чары рассеются, и всякое колдовство (точнее, мастерство автора) будет бессильно.
* * *
Я не утверждаю, что Лэнг неправ, когда говорит (как бы сентиментально это ни звучало): "Если не будете как дети, не войдете в царствие волшебное". Ибо это качество необходимо для любых славных приключений в любых королевствах – и меньших, и гораздо больших, чем Волшебная Страна.
* * *
Если употреблять слово "детский" в хорошем смысле (а у него есть и плохой), вовсе не обязательно поддаваться чувствам и воспринимать слово "взрослый" только в плохом смысле (у него есть и хороший). Взросление не обязательно связано с тем, что человек становится хуже, хотя часто эти процессы протекают одновременно. Дети и должны взрослеть – не остаться же им вечными Питерами Пэнами. Взрослеть вовсе не значит терять невинность и способность удивляться; это значит – идти по назначенному пути. Смысл путешествия, конечно, не в том, чтобы идти и не терять надежду, а в том, чтобы добраться до цели (хотя без надежды и до цели не доберешься). Но один из уроков волшебных сказок (если можно говорить об уроках там, где никто ничего не преподает) заключается в том, что в неоперившемся, неуклюжем, себялюбивом юнце разговор об опасности, горе и тени смерти может пробудить достоинство, а иногда и мудрость.
* * *
Искусство – род деятельности человека, порождающей, как бы между прочим, и вторичную веру (хотя это не единственная и не конечная цель искусства). Эльфы тоже пользуются искусством подобного рода, хотя с гораздо большим мастерством и легкостью, чем люди, – по крайней мере, на это указывают свидетели. Но более действенное, присущее лишь эльфам мастерство я, за неимением более подходящего слова, буду называть Чарами. Чары создают "вторичный" мир, в который могут войти и его создатель, и зритель. Пока они внутри, их чувства воспринимают этот мир как реальность, хотя по замыслу и цели он абсолютно искусственен. В чистом виде Чары сродни Искусству. В отличие от них, Магия меняет реальный мир (или притворяется, что делает это).
* * *
Фантазия – естественная деятельность человеческого разума.
Она ничуть не оскорбительная для него и тем более не вредит ему. Она не притупляет жажды научных открытий и не мешает их воспринимать. Напротив, чем острее и яснее разум, тем ярче фантазии, им порожденные. Если бы вдруг оказалось, что люди больше не желают знать правду или утратили способность ее воспринимать, фантазия тоже зачахла бы.
* * *
Мы действительно стали старше в том смысле, что нам досталось наследство многих поколений наших предков, которые занимались искусством и наслаждались им. Это богатое наследство, но оно таит опасности: скуку или желание быть оригинальным, за которыми может последовать неприязнь к изящному рисунку, тонкому узору, чистому цвету или стремление к простому манипулированию, к избыточному усовершенствованию старого – искусному, но бездушному. Настоящий способ избежать оскудения искусства состоит не в том, чтобы сделать его намеренно несообразным, грубым или бесформенным; не в том, чтобы изображать все мрачным или безжалостно-жестоким; не в том, чтобы смешивать цвета и из множества оттенков получить в итоге монотонную серость; и не в том, чтобы невероятно усложнять образы, доходя до нелепости и даже до бреда. (...) Мы должны вновь всмотреться в зелень листвы. Пусть нас заново поразят (...) синий, желтый, красный цвета. Нам хорошо бы встретиться с кентавром и драконом, а потом неожиданно узреть, подобно древним пастухам, овец, псов, лошадей (...)
Вообще сказки во многом (а лучшие из них – в основном) имеют дело с простыми, лежащими в основе всего фактами и явлениями, не тронутыми фантазией. Но они, будучи помещены в сказку, начинают светиться неожиданно ярким светом, ибо сказочник, позволяющий себе "вольности" с Природой, – скорее ее возлюбленный, чем раб. Именно благодаря сказкам я впервые угадал скрытую силу слов и чудесную природу вещей: камня, древесины, железа; деревьев и травы; дыма и огня; хлеба и вина.
* * *
Критики пользуются неверным значением слова "эскейпизм", с презрением говоря о нем, больше того, они путают, и не всегда искренне, такие понятия, как "бегство пленника из темницы" и "бегство дезертира с поля боя".
* * *
Многие из старинных книг обрели "эскейпистское" звучание только потому, что дошли до нас из тех времен, когда люди чаще всего были удовлетворены творениями своих рук, тогда как сейчас многие испытывают отвращение к плодам нынешней "деятельности" человека. Однако есть и другие, более глубокие аспекты "эскейпизма", извечно свойственные волшебным сказкам и легендам. Есть вещи, от которых хочется бежать и которые куда более мрачны и ужасны, чем шум, вонь, тупая жестокость и полная неэкономичность двигателя внутреннего сгорания. На свете есть голод, жажда, нищета, боль, скорбь, несправедливость, смерть.
О счастливой развязке
Воображаемое удовлетворение древних желаний человечества – не единственный аспект восстановления душевного равновесия, которое дают волшебные сказки. Гораздо важнее – счастливая концовка. Я даже рискнул бы утверждать, что в настоящей волшебной сказке счастливая концовка обязательна. Во всяком случае, если трагедия – истинная форма драмы, наивысшая реализация ее возможностей, то для сказки справедлива обратная посылка. Поскольку соответствующего термина у нас, кажется, нет, я обозначу эту посылку словом "эвкатастрофа" (от древнегреч. еu – хорошо и katastrophe – переворот, развязка). Эвкатастрофическое повествование – это и есть подлинная форма волшебной сказки, наиглавнейшая ее функция.
Радость от счастливой концовки волшебной сказки – или, точнее, счастливой ее развязки, нежданного радостного поворота ее сюжета, ибо сказки никогда по-настоящему не кончаются – вот одно из благ, которыми волшебная сказка особенно щедро оделяет людей. По сути своей это не радость "эскейписта" или "чудом спасшегося". В сказочном оформлении, то есть как бы пришедшая из Волшебной Страны, эта радость – неожиданно и чудесно снизошедшая благодать, которая, может быть, больше никогда не возвратится. Она не противоречит существованию "дискатастроф" (печальных концовок), скорби и несбывшихся надежд: ведь без этого невозможна и радость избавления от несчастий. Но она отрицает (если хотите, вопреки множеству фактов) полное и окончательное поражение человека и в этом смысле является евангелической благой вестью, дающей мимолетное ощущение радости, радости, выходящей за пределы этого мира, мучительной, словно горе.
* * *
Если писатель действительно достигает того уровня, который хорошо определяется понятием "внутренняя логичность реального", трудно представить себе, чтобы его произведение тем или иным способом не соприкасалось с реальностью. Соответственно, счастливую развязку любой удавшейся автору сказке можно объяснить как неожиданное и мимолетное проявление реальности или "правды", лежащих в ее основе. В счастливой концовке заключено не только утешение человека, окруженного реальными мирскими горестями, но и удовлетворенная справедливость, и ответ на вопрос: "Это правда?" Мой первый (и достаточно верный) ответ на этот вопрос был таков: "Да, если ты выстроил свой маленький мир хорошо, значит, для твоего мира все это правда". Этого достаточно для художника (или, по крайней мере, для художественной части его натуры). Но "эвкатастрофа" в один миг разворачивает перед нами более возвышенный ответ – далекое евангелическое сияние, эхо благой вести в реальном мире. Понятие "евангелический" намекает, что именно я скажу в своем эпилоге. Это тема серьезная и опасная. С моей стороны, весьма самонадеянно ее касаться; но если то, что я с Божьей помощью выскажу, в каком-то отношении правильно, – это, несомненно, лишь одна грань баснословно многогранной истины, конечной в нашем, человеческом, восприятии лишь потому, что наши способности восприятия конечны.
Я осмелюсь сказать, что, рассматривая с этих позиций историю Христа, я уже давно чувствую (и чувствую с радостью): Господь искупил грехи недостойных людей именно таким путем, который наилучшим образом соответствовал их странной природе, их склонности к вымыслу. В Евангелиях содержится волшебная сказка или, скорее, всеобъемлющий рассказ, вмещающий в себя суть всех волшебных сказок. В них (Евангелиях) суть множество чудес, отмеченных высоким Искусством (Искусство здесь заключено в самом сюжете, а не в манере изложения, потому что сюжет создан не евангелистами), прекрасных и трогательных, "мифических" в своей совершенной, самоценной значимости.
И среди них – величайшая и наиболее полная "эвкатастрофа", какую только можно себе представить. Но эта сказочная история стала частью реальной истории и реального мира. Стремления и надежды, связанные с вымышленным миром, "возвысились" и воплотились в акте сотворения мира. Рождество Христово – "эвкатастрофа" истории человечества. Воскресение – "эвкатастрофа" истории о Боговоплощении или очеловечении.
* * *
Но в Царстве Божием великое не подавляет малое. Человек спасенный – по-прежнему человек. Всякие истории и сказки по-прежнему существуют и должны существовать. Евангелие не искоренило, а освятило волшебную сказку, в особенности – счастливую концовку. Христианин должен, как и прежде, трудиться духом и телом, страдать, надеяться и умереть. Но теперь ему дано понять, что все его способности и стремления существуют ради святой цели. Милость, которой он удостоен, столь велика, что он не без оснований осмеливается предположить: мир его фантазий действительно помогает расцвету и многократному обогащению реального мироздания. Все сказки могут воплотиться в жизнь, но в конце концов, пройдя очищение, они могут оказаться похожими и непохожими на созданные нами формы, точно так же, как сам Человек, спасенный во веки веков, будет похож и не похож на падшее существо, знакомое нам.
Конец:)
(жирный шрифт - мой, только мой :))
Отрывок поэмы "Мифопоэйа", процитированный в лекции и статье "О волшебных сказках":
«Мой милый сэр, – писал я, – не навек
Был осужден и проклят человек.
Пусть благодати ныне он лишен,
Но сохранил еще свой древний трон.
Ведь белый луч, через него пройдя,
Рождает семь цветов; они ж плодят
Живые образы – сознания дары.
Так он творит вторичные миры.
Пускай мы спрятали за каждый куст
Драконов, эльфов, гоблинов. И пусть
В богах смешали мы со светом мрак –
Мы обладаем правом делать так.
Как прежде, праву этому верны,
Творим, как сами мы сотворены».
тут с очень уютного, неофициального и не официозного, в то же время весьма глубокого интервю Татьяны Касаткиной. С моей стороны, конечно, было довольно безрассудно намекать заголовком на долгие рассуждения, нисколько не потрудившись определить сам их предмет. На материале опубликованной беседы в тот же день я наблюдала весьма активный обмен мнениями и активное несогласие друг с другом касательно терминологии по вопросу, что, собственно, фэнтези из себя представляет.
На сей счет пока договоримся так: по-прежнему обращаясь к мыслям иных людей, я покамест не стану высказывать никаких собственных суждений вплоть до определения этого понятия. Это определение, с очевидностью, разнится, порой кардинально, от литературоведческой школы к школе, от спецалиста к специалисту и, разумеется, от обывателя к обывателю. Принадлежа к последним, я не имею ни малейшего желания полагать фэнтези жанром литературы, формой, видом, "царством" и т.д. и с кем-то спорить на сей счет. Для меня это всего лишь слово, название, и название весьма условное, некой группы литературных произведений (и не слишком литературной графомани), условно отграниченной от других произведений (и остальной графомани).
Отграничение это производится в просторечии, как правило, способом наиболее примитивным - по внешней атрибутике. Фэнтези для обывателя - это, как правило, истории, в коих размахивают мечами и перекидываются заклинаниями. При этом, опять же, как правило, идет ли речь об авторском, без дураков, мифотворчестве, великолепной воспитательной повести или о книжках в ярких обложках с бабами в бронелифчиках - вопрос десятый. Я желала бы подчеркнуть лишь то, что сегодняшний мой "гость", подобно Касаткиной, расскажет именно о произведениях литературы, которые мы могли бы назвать фэнтези, а не о бронелифчиках.
В числе прочего в беседе с Татьяной Александровной прозвучала следующая мысль:
Н.П.: Насколько это свойственно для авторов фэнтези – быть одновременно теоретиками?
Т.К.: Я думаю, что очень свойственно. То есть практически каждый серьезный создатель фэнтези создает теорию. Прописывает не только аксиоматику своего мира для нас, но рефлексирует сами принципы своего творчества внутри царства фэнтези.
Суждение в высшей степени правдивое! Услышав это, я не могла не вспомнить те теории и системы "создания фэнтези", с котрыми в свое время случалось ознакомиться, соприкасаясь с тем или иным автором, лично мне. Сегодня мне хочется рассказать об одной из таких теорий в наиболее полном и последовательном ее изложении.
"Программная", знаковая для толкинистики (это слово означает область литературоведения, изучение творчества Толкина и ничего более) публицистическая работа Джона нашего Рональда Руэла и довольно-таки любопытное чтиво для всех людей, интересующихся фэнтези, мифологией, эпосом и подобного рода вещами - эссе "On Fairy Stories" - началось с лекции, прочитанной оксфордским профессором в университете Сент–Эндрюз весной 1939 года.
Лекция посвящалась памяти Эндрю Лэнга. Темой Толкин избрал волшебные сказки. Отчасти - потому что эта область фольклора столь занимала и являлась предметом многих трудов самого Лэнга. Отчасти - потому что Профессор действительно рефлексировал принципы своего творчества, годами размышляя о них, и ныне подспудно отстаивал цель и смысл своего нового романа (над которым не особо гласно трудился к тому времени уже 5 лет и собирался трудиться еще как минимум столько же). Кстати, в том же году будущая книга обрела название "Властелин Колец".
Как писала давным-давно блестящая исследовательница его наследия Анна Хромова: "JRRT, при всем своем университетском образовании, был человек простой и то, что снобы называют "ограниченный". Из современной литературы он предпочитал фантастику, детективы и сказки, - а современная литература для него начиналась с Шекспира (включительно). (..) Он был ревностным католиком, и догматы католической церкви для него были такой же бесспорной истиной, как дважды два - четыре" В связи с последним обстоятельством, с детства любимые древние языческие саги и мифы, с подражания коим начался собственный творческий путь, в его собственных глазах нуждались не то в некоем оправдании пред ликом Всевышнего, не то в своеобразной индульгенции.
За много лет до обсуждаемого момента будущий автор "взрослой" "Космической трилогии" и "детских" "Хроник Нарнии" и лучший друг Толкина, К.С. Льюис (стараниями Толкина же обратившийся в христианство), в дружеской беседе высказался в том смысле, что особой ценности за "посеребренной ложью" - сиречь мифами и легендами - не признает. Тогда задетый за живое будущий мифотворец ответил ему довольно пространным стихотворением "Мифопоэйа" ("Сотворение мифа"), совершенно, надо сказать бесподобным.
Вот оно целиком - для тех, кто силен духом и знанием английского (ибо единственный известный мне полный русский перевод легко доступен, но несовершенен):
To one who said that myths were lies and therefore worthless, even though 'breathed through silver'.
Philomythus to Misomythus
You look at trees and label them just so,
(for trees are 'trees', and growing is 'to grow');
you walk the earth and tread with solemn pace
one of the many minor globes of Space:
a star's a star, some matter in a ball
compelled to courses mathematical
amid the regimented, cold, inane,
where destined atoms are each moment slain.
At bidding of a Will, to which we bend
(and must), but only dimly apprehend,
great processes march on, as Time unrolls
from dark beginnings to uncertain goals;
and as on page o'er-written without clue,
with script and limning packed of various hue,
an endless multitude of forms appear,
some grim, some frail, some beautiful, some queer,
each alien, except as kin from one
remote Origo, gnat, man, stone, and sun.
God made the petreous rocks, the arboreal trees,
tellurian earth, and stellar stars, and these
homuncular men, who walk upon the ground
with nerves that tingle touched by light and sound.
The movements of the sea, the wind in boughs,
green grass, the large slow oddity of cows,
thunder and lightning, birds that wheel and cry,
slime crawling up from mud to live and die,
these each are duly registered and print
the brain's contortions with a separate dint.
Yet trees are not 'trees', until so named and seen
and never were so named, tifi those had been
who speech's involuted breath unfurled,
faint echo and dim picture of the world,
but neither record nor a photograph,
being divination, judgement, and a laugh
response of those that felt astir within
by deep monition movements that were kin
to life and death of trees, of beasts, of stars:
free captives undermining shadowy bars,
digging the foreknown from experience
and panning the vein of spirit out of sense.
Great powers they slowly brought out of themselves
and looking backward they beheld the elves
that wrought on cunning forges in the mind,
and light and dark on secret looms entwined.
He sees no stars who does not see them first
of living silver made that sudden burst
to flame like flowers bencath an ancient song,
whose very echo after-music long
has since pursued. There is no firmament,
only a void, unless a jewelled tent
myth-woven and elf-pattemed; and no earth,
unless the mother's womb whence all have birth.
The heart of Man is not compound of lies,
but draws some wisdom from the only Wise,
and still recalls him. Though now long estranged,
Man is not wholly lost nor wholly changed.
Dis-graced he may be, yet is not dethroned,
and keeps the rags of lordship once he owned,
his world-dominion by creative act:
not his to worship the great Artefact,
Man, Sub-creator, the refracted light
through whom is splintered from a single White
to many hues, and endlessly combined
in living shapes that move from mind to mind.
Though all the crannies of the world we filled
with Elves and Goblins, though we dared to build
Gods and their houses out of dark and light,
and sowed the seed of dragons, 'twas our right
(used or misused). The right has not decayed.
We make still by the law in which we're made.
Yes! 'wish-fulfilment dreams' we spin to cheat
our timid hearts and ugly Fact defeat!
Whence came the wish, and whence the power to dream,
or some things fair and others ugly deem?
All wishes are not idle, nor in vain
fulfilment we devise -- for pain is pain,
not for itself to be desired, but ill;
or else to strive or to subdue the will
alike were graceless; and of Evil this
alone is deadly certain: Evil is.
Blessed are the timid hearts that evil hate
that quail in its shadow, and yet shut the gate;
that seek no parley, and in guarded room,
though small and bate, upon a clumsy loom
weave tissues gilded by the far-off day
hoped and believed in under Shadow's sway.
Blessed are the men of Noah's race that build
their little arks, though frail and poorly filled,
and steer through winds contrary towards a wraith,
a rumour of a harbour guessed by faith.
Blessed are the legend-makers with their rhyme
of things not found within recorded time.
It is not they that have forgot the Night,
or bid us flee to organized delight,
in lotus-isles of economic bliss
forswearing souls to gain a Circe-kiss
(and counterfeit at that, machine-produced,
bogus seduction of the twice-seduced).
Such isles they saw afar, and ones more fair,
and those that hear them yet may yet beware.
They have seen Death and ultimate defeat,
and yet they would not in despair retreat,
but oft to victory have tuned the lyre
and kindled hearts with legendary fire,
illuminating Now and dark Hath-been
with light of suns as yet by no man seen.
I would that I might with the minstrels sing
and stir the unseen with a throbbing string.
I would be with the mariners of the deep
that cut their slender planks on mountains steep
and voyage upon a vague and wandering quest,
for some have passed beyond the fabled West.
I would with the beleaguered fools be told,
that keep an inner fastness where their gold,
impure and scanty, yet they loyally bring
to mint in image blurred of distant king,
or in fantastic banners weave the sheen
heraldic emblems of a lord unseen.
I will not walk with your progressive apes,
erect and sapient. Before them gapes
the dark abyss to which their progress tends
if by God's mercy progress ever ends,
and does not ceaselessly revolve the same
unfruitful course with changing of a name.
I will not treat your dusty path and flat,
denoting this and that by this and that,
your world immutable wherein no part
the little maker has with maker's art.
I bow not yet before the Iron Crown,
nor cast my own small golden sceptre down.
In Paradise perchance the eye may stray
from gazing upon everlasting Day
to see the day illumined, and renew
from mirrored truth the likeness of the True.
Then looking on the Blessed Land 'twill see
that all is as it is, and yet made free:
Salvation changes not, nor yet destroys,
garden nor gardener, children nor their toys.
Evil it will not see, for evil lies
not in God's picture but in crooked eyes,
not in the source but in malicious choice,
and not in sound but in the tuneless voice.
In Paradise they look no more awry;
and though they make anew, they make no lie.
Be sure they still will make, not being dead,
and poets shall have flames upon their head,
and harps whereon their faultless fingers fall:
there each shall choose for ever from the All.
Ныне он отвечал прозой - "городу и миру". И самому себе.
Наш Профессор обожал растекаться по древу. Эссе довольно пространное, писанное профессиональным филологом со множеством исторических и филологических примеров каждого тезиса, местами заумное, а местами и, прямо скажем, занудное. В нем есть суждения спорные, а есть и вздорные. Это все - чтобы вы не говорили, что я не предупреждала ;)
При всем том я действительно считаю эту его работу знаковой - и далеко не для одних лишь толкинистов (как от толкинизма, так и от толкинистики). А иные суждения - справедливыми далеко не только для того, что именуется фэнтези, мифопоэтикой, современной авторской мифологией и пр., для очень многой вполне себе реалистической, по Касаткиной, литературы - не менее. И очень рекомендую всем.
Словом... я тут в очередной раз, как и с Татьяной Касаткиной, предприняла попытку адаптации - на этот раз не только по форме, но и по объему и смыслу. Надеюсь, хоть сколько-нибудь адекватную. Я сделала подборку цитат статьи - наиболее важных и близких лично мне, не обессудьте. Наравне с полным текстом предлагаю ее вниманию всех желающих.
Заголовок "On Fairy Stories" традиционно переводят как "О волшебных сказках", хотя, если уж совсем дословно, сказки были бы "фейскими" или, если угодно, эльфийскими, и во вступлении Проф скажет пару слов о том, кто такие эти феи :) (по глубоко личным причинам я процитирую кое-что и из этой части). К тому же, он намерено предпочитает "stories" стандартному "tales". Вы увидите, как от фольклора он переходит к рассуждениям, приминимым и для авторских сказок... выдумок... историй, к чему-то куда более универсальному и фундаментальному.
Полный текст эссе
О фэери
"Сверхъестественный" – слово трудное в небезопасное в любом смысле – узком или широком. Однако, например, к эльфам оно вообще неприменимо, разве что мы будем расценивать префикс "сверх" как показатель превосходной степени. Как раз человек в сравнении с волшебными существами воспринимается как нечто сверхъестественное – и, кстати, часто маленького роста, – а волшебные существа куда естественнее в ближе к природе, чем человек. Такими уж они родились.
Дорога в волшебную страну – это отнюдь не дорога на небеса и, по-моему, даже не в ад, хотя кое-кто утверждает, что именно туда, пусть не прямо, а потихоньку-помаленьку она и может завести...
* * *
Истории, посвященные исключительной жизни фей, которые в современном английском языке включаются в понятие "эльфы", сравнительно редки и, как правило, малоинтересны. Гораздо чаще хорошие сказки повествуют о приключениях именно человека в волшебном царстве, полном опасностей, или у его туманных границ. Это и естественно, ибо, если эльфы действительно существуют и при этом независимо от наших сказок о них, то безусловно верно следующее: эльфам, в общем-то, нет дела до людей, а людям – до эльфов. У нас с ними разные судьбы, и наши пути редко пересекаются. Даже близ границ Волшебной Страны мы с ними встречаемся лишь случайно (это остается в силе, даже если эльфы – лишь творение человеческого сознания, если они "истинны" лишь как определенное отражение представлений человека об Истине)
Происхождение сказок
Вообще говоря, вопрос о происхождении волшебных сказок в конечном счете снова приводит нас к необходимости фундаментального исследования, однако в сказках встречается множество волшебных элементов (например, сердце, которое можно вынуть; лебединое оперение, которое можно снять; магические кольца, условные запреты, злые мачехи и даже сами волшебные существа), которые можно изучать, как бы в обход основной проблемы. Тем не менее, такие исследования вполне научны (по крайней мере, этого добиваются исследователи), ими занимаются фольклористы и антропологи, то есть люди, использующие сказки не по прямому назначению, а в качестве источника доказательств и информации по интересующим их проблемам.
Сама по себе эта процедура вполне законна – но исследователи такого типа часто высказывали странные суждения из-за того, что не знали или забывали о природе сказки в целом. Таким ученым многократное использование одного и того же мотива (например, мотива вынимаемого сердца) кажется особенно важным. Настолько важным, что иные фольклористы готовы сойти с привычной тропы исследований или как бы вскользь выразить свою новую точку зрения, используя некую псевдонаучную "скоропись", которая особенно вредна, если впоследствии проникает из их трудов в настоящие книги. Среди таких ученых принято считать, что любые две сказки, использующие один и тот же фольклорный мотив или сходные комбинации мотивов – это "одна и та же сказка". Они пишут, что "Боевульф" – "это лишь одна версия "Земляного человечка" братьев Гримм", что "Норвежский черный бык" – это тот же "Аленький цветочек" или "известная история Амура и Психеи", что норвежская "Госпожа-служанка" или гэльская "Битва птиц" и множество ее версий и вариантов – "то же самое, что и греческая легенда о Ясоне и Медее".
В заявлениях такого рода, возможно, есть доля истины (хотя это и выражено в неряшливо-сокращенном виде), однако они несправедливы по отношению к сказкам, искусству, литературе. Ведь для сказки важны в первую очередь именно акценты, атмосфера, не поддающиеся классификации конкретные детали сюжета, а главное – общий смысл, который оживляет весь сюжетный скелет. Шекспировский "Король Лир" и история, рассказанная в "Бруте" Лайамона – очень разные вещи. Или возьмем еще более яркий пример – "Красную шапочку". Не столь уж важно, что поздний вариант этой истории, в котором девочку спасают дровосеки, оказывается прямой переработкой сказки Перро, где ее съедает волк. Гораздо важнее то, что в более позднем варианте конец счастливый (более или менее, если не слишком скорбеть о бабушке), а у Перро – нет.
* * *
Конечно, я не отрицаю притягательности научного подхода. Во мне тоже живет желание распутать причудливо переплетенные ветви Древа Сказок. Похожее желание испытывает лингвист, прорубающий тропу в дебрях языка – а об этом я кое-что знаю. Но даже в отношении языка, по-моему, гораздо важнее и труднее выявить, а тем более – подробно описать особенности его проявлений в живом конкретном литературном памятнике, чем проследить его историческое развитие. Поэтому, возвращаясь к волшебным сказкам, скажу следующее: на мой взгляд, гораздо интереснее и по-своему труднее установить, что они собой представляют сейчас, чем стали для вас, какие ценности привнесло в них за долгие века алхимик-время. Я бы выразился словами Дейсента: "Мы должны быть довольны супом, стоящим перед нами, и не стремиться увидеть говяжьи кости, из которых его сварили". Впрочем, как это ни странно, под "супом" Дейсент имел в виду хаотические и весьма сомнительные сведения о доисторических временах, основанные на догадках едва народившейся сравнительной филологии, а "стремлением увидеть кости" у него названы требования опубликовать доказательства и факты, легшие в основу теории. Я же под "супом" разумею сказку в том виде, как она дана автором или сказителем, а под "костями" – ее материал или источники (в тех весьма редких случаях, когда они известны).
* * *
Язык (как орудие мышления) и миф появились в нашем мире одновременно. Человеческое сознание, наделенное способностью обобщать и абстрагировать, воспринимает не только зеленую траву, отличая ее от всех других объектов (и обнаруживая, что она красива), но видит также, что, будучи травой, она еще и зелена. Каким великим событием было изобретение прилагательного, как оно подхлестнуло мышление, которым и было создано! Во всей Волшебной Стране нет более сильного магического средства. И это неудивительно: ведь любое заклинание можно рассматривать как разновидность прилагательного, как часть речи в грамматике мифа. Человеческое мышление, породившее такие слова, как легкий, тяжелый, серый, желтый, неподвижный, быстрый, породило и волшебство, которое способно превратить серый свинец в желтое золото, а неподвижную скалу – в быстрый ручей. Оно может и то, и другое – и, естественно, и то, и другое совершается. Если мы можем отделить зелень от травы, голубизну от неба, красноту от крови, мы уже в какой-то сфере обладаем волшебной силой, и в нас пробуждается желание использовать эту силу в мирах, лежащих за пределами нашего сознания. Это не значит, что мы правильно распорядимся своими чарами в любом из этих миров. Мы можем придать человеческому лицу мертвенно-зеленый оттенок – и получится страшилище; можем покрыть леса серебряной листвой, а овец золотым руном и вложить жаркое пламя в грудь холодного пресмыкающегося. И эта так называемая "фантазия" породит небывалое: Волшебную Страну. Человек станет творцом вторичного мира.(...)Мне кажется, слишком редко уделяют внимание именно этому аспекту мифологии – созданию вторичных миров – в отличие от изображения или символической интерпретаци красот и ужасов нашего мира.
* * *
История часто похожа на миф, так как в конечном счете они оба из одного и того же материала.
* * *
Одно время господствовало мнение, что в основе всех произведений фольклора лежат космогонические мифы или мифы о создании природы. Согласно этой теории, боги-олимпийцы являются персонификацией солнца, зари, ночи, и т. п., а все истории, им посвященные, по происхождению мифы (здесь больше подошло бы слово "аллегория") о взаимодействии стихий и явлений природы. Затем в эпосе, героическом сказании, саге эти мифы были перенесены в реально существующие места и как бы "очеловечены": то есть их героями стали наши первопредки, то есть люди, пусть и более могущественные, чем современные. И наконец, эти легенды, совсем измельчав, превратились в Marchen, народные волшебные сказки – короче, в истории для детей.
В этой теории истина, по-моему, вывернута наизнанку. (...) Говоря об истории развития сказок, и особенно волшебных, следует заметить, что "горшок с супом", этот волшебный горшочек, кипел всегда и в него постоянно добавляли новые ингредиенты, вкусные и невкусные. По этой причине (берем первый попавшийся пример) тот факт, что в ХIII веке историю, напоминающую гриммовскую "Королевну-гусятницу", рассказывали о Берте Большая Нога, матери Карла Великого, абсолютно ничего не доказывает: ни того, что эта история в XIII веке "спускалась с Олимпа" или из Асгарда и по дороге прихватила с собой легендарного древнего короля, а в дальнейшем превратилась в "семейную сказку"; ни того, что она, наоборот, "возносилась" на Олимп. Сейчас эта сказка широко известна и не связывается ни с матерью Шарлеманя, ни с какой-либо другой исторической личностью. Из одного этого мы, конечно, не можем сделать вывод о том, что она никакого отношения к Берте Большая Нога не имеет, хотя чаще всего именно такие выводы и делаются.(...) Мне представляется, что никто не станет объявлять лживой историю о том, как архиепископ Кентерберийский поскользнулся на банановой кожуре, лишь на том основании, что подобную комическую неприятность якобы пережили и многие другие люди, главным образом, достойные пожилые джентльмены. (...) Историк, по-видимому, скажет, что историю о банановой кожуре "приписали конкретному архиепископу" точно так же, как, основываясь на исторических свидетельствах, заявляет, что "сказку "Королевна-гусятница" приписали Берте Большая Нога". Для самой науки истории слово "приписали" еще вполне безобидное. Но действительно ли оно соответствует тому, что происходит и происходило в истории развития фольклора? По-моему, нет. Мне кажется, правильнее сказать, что имя конкретного архиепископа приписали к истории с банановой кожурой, а Берта превратилась в королевну-гусятницу. Или еще лучше: я бы сказал, что архиепископа и мать Карла Великого, так сказать, сунули в волшебный горшочек с "супом". Их образы – просто новые ингредиенты, добавленные к тому, что уже варилось. И это для них большая честь, поскольку в чудесном супе множество вещей более древних, более могущественных и убедительных, более прекрасных, смешных и ужасных, чем эти новые "добавки" – даже как исторические личности.
О возрастном критерии и визионерстве
Стоит ли удивляться, если сказки читает взрослый? То есть именно читает их как сказки, а не изучает как раритеты (собирать и изучать взрослым позволено все что угодно, вплоть до театральных программ и бумажных пакетов).
* * *
Дети, конечно, способны верить литературному вымыслу, если мастерство рассказчика достаточно высоко. Такое состояние сознания называют еще "добровольным подавлением недоверия". Но мне кажется, эти слова недостаточно ясно описывают данное явление. Ведь на самом-то деле тут речь об успешно созданном вторичном мире. Автор создает такой мир, в который мысленно можете войти и вы. В пределах этого мира все выдуманное автором есть правда, что вполне согласуется с его законами. Поэтому пока вы как бы внутри него, вы в него верите. Но едва лишь родится недоверие, как чары рассеются, и всякое колдовство (точнее, мастерство автора) будет бессильно.
* * *
Я не утверждаю, что Лэнг неправ, когда говорит (как бы сентиментально это ни звучало): "Если не будете как дети, не войдете в царствие волшебное". Ибо это качество необходимо для любых славных приключений в любых королевствах – и меньших, и гораздо больших, чем Волшебная Страна.
* * *
Если употреблять слово "детский" в хорошем смысле (а у него есть и плохой), вовсе не обязательно поддаваться чувствам и воспринимать слово "взрослый" только в плохом смысле (у него есть и хороший). Взросление не обязательно связано с тем, что человек становится хуже, хотя часто эти процессы протекают одновременно. Дети и должны взрослеть – не остаться же им вечными Питерами Пэнами. Взрослеть вовсе не значит терять невинность и способность удивляться; это значит – идти по назначенному пути. Смысл путешествия, конечно, не в том, чтобы идти и не терять надежду, а в том, чтобы добраться до цели (хотя без надежды и до цели не доберешься). Но один из уроков волшебных сказок (если можно говорить об уроках там, где никто ничего не преподает) заключается в том, что в неоперившемся, неуклюжем, себялюбивом юнце разговор об опасности, горе и тени смерти может пробудить достоинство, а иногда и мудрость.
* * *
Искусство – род деятельности человека, порождающей, как бы между прочим, и вторичную веру (хотя это не единственная и не конечная цель искусства). Эльфы тоже пользуются искусством подобного рода, хотя с гораздо большим мастерством и легкостью, чем люди, – по крайней мере, на это указывают свидетели. Но более действенное, присущее лишь эльфам мастерство я, за неимением более подходящего слова, буду называть Чарами. Чары создают "вторичный" мир, в который могут войти и его создатель, и зритель. Пока они внутри, их чувства воспринимают этот мир как реальность, хотя по замыслу и цели он абсолютно искусственен. В чистом виде Чары сродни Искусству. В отличие от них, Магия меняет реальный мир (или притворяется, что делает это).
* * *
Фантазия – естественная деятельность человеческого разума.
Она ничуть не оскорбительная для него и тем более не вредит ему. Она не притупляет жажды научных открытий и не мешает их воспринимать. Напротив, чем острее и яснее разум, тем ярче фантазии, им порожденные. Если бы вдруг оказалось, что люди больше не желают знать правду или утратили способность ее воспринимать, фантазия тоже зачахла бы.
* * *
Мы действительно стали старше в том смысле, что нам досталось наследство многих поколений наших предков, которые занимались искусством и наслаждались им. Это богатое наследство, но оно таит опасности: скуку или желание быть оригинальным, за которыми может последовать неприязнь к изящному рисунку, тонкому узору, чистому цвету или стремление к простому манипулированию, к избыточному усовершенствованию старого – искусному, но бездушному. Настоящий способ избежать оскудения искусства состоит не в том, чтобы сделать его намеренно несообразным, грубым или бесформенным; не в том, чтобы изображать все мрачным или безжалостно-жестоким; не в том, чтобы смешивать цвета и из множества оттенков получить в итоге монотонную серость; и не в том, чтобы невероятно усложнять образы, доходя до нелепости и даже до бреда. (...) Мы должны вновь всмотреться в зелень листвы. Пусть нас заново поразят (...) синий, желтый, красный цвета. Нам хорошо бы встретиться с кентавром и драконом, а потом неожиданно узреть, подобно древним пастухам, овец, псов, лошадей (...)
Вообще сказки во многом (а лучшие из них – в основном) имеют дело с простыми, лежащими в основе всего фактами и явлениями, не тронутыми фантазией. Но они, будучи помещены в сказку, начинают светиться неожиданно ярким светом, ибо сказочник, позволяющий себе "вольности" с Природой, – скорее ее возлюбленный, чем раб. Именно благодаря сказкам я впервые угадал скрытую силу слов и чудесную природу вещей: камня, древесины, железа; деревьев и травы; дыма и огня; хлеба и вина.
* * *
Критики пользуются неверным значением слова "эскейпизм", с презрением говоря о нем, больше того, они путают, и не всегда искренне, такие понятия, как "бегство пленника из темницы" и "бегство дезертира с поля боя".
* * *
Многие из старинных книг обрели "эскейпистское" звучание только потому, что дошли до нас из тех времен, когда люди чаще всего были удовлетворены творениями своих рук, тогда как сейчас многие испытывают отвращение к плодам нынешней "деятельности" человека. Однако есть и другие, более глубокие аспекты "эскейпизма", извечно свойственные волшебным сказкам и легендам. Есть вещи, от которых хочется бежать и которые куда более мрачны и ужасны, чем шум, вонь, тупая жестокость и полная неэкономичность двигателя внутреннего сгорания. На свете есть голод, жажда, нищета, боль, скорбь, несправедливость, смерть.
О счастливой развязке
Воображаемое удовлетворение древних желаний человечества – не единственный аспект восстановления душевного равновесия, которое дают волшебные сказки. Гораздо важнее – счастливая концовка. Я даже рискнул бы утверждать, что в настоящей волшебной сказке счастливая концовка обязательна. Во всяком случае, если трагедия – истинная форма драмы, наивысшая реализация ее возможностей, то для сказки справедлива обратная посылка. Поскольку соответствующего термина у нас, кажется, нет, я обозначу эту посылку словом "эвкатастрофа" (от древнегреч. еu – хорошо и katastrophe – переворот, развязка). Эвкатастрофическое повествование – это и есть подлинная форма волшебной сказки, наиглавнейшая ее функция.
Радость от счастливой концовки волшебной сказки – или, точнее, счастливой ее развязки, нежданного радостного поворота ее сюжета, ибо сказки никогда по-настоящему не кончаются – вот одно из благ, которыми волшебная сказка особенно щедро оделяет людей. По сути своей это не радость "эскейписта" или "чудом спасшегося". В сказочном оформлении, то есть как бы пришедшая из Волшебной Страны, эта радость – неожиданно и чудесно снизошедшая благодать, которая, может быть, больше никогда не возвратится. Она не противоречит существованию "дискатастроф" (печальных концовок), скорби и несбывшихся надежд: ведь без этого невозможна и радость избавления от несчастий. Но она отрицает (если хотите, вопреки множеству фактов) полное и окончательное поражение человека и в этом смысле является евангелической благой вестью, дающей мимолетное ощущение радости, радости, выходящей за пределы этого мира, мучительной, словно горе.
* * *
Если писатель действительно достигает того уровня, который хорошо определяется понятием "внутренняя логичность реального", трудно представить себе, чтобы его произведение тем или иным способом не соприкасалось с реальностью. Соответственно, счастливую развязку любой удавшейся автору сказке можно объяснить как неожиданное и мимолетное проявление реальности или "правды", лежащих в ее основе. В счастливой концовке заключено не только утешение человека, окруженного реальными мирскими горестями, но и удовлетворенная справедливость, и ответ на вопрос: "Это правда?" Мой первый (и достаточно верный) ответ на этот вопрос был таков: "Да, если ты выстроил свой маленький мир хорошо, значит, для твоего мира все это правда". Этого достаточно для художника (или, по крайней мере, для художественной части его натуры). Но "эвкатастрофа" в один миг разворачивает перед нами более возвышенный ответ – далекое евангелическое сияние, эхо благой вести в реальном мире. Понятие "евангелический" намекает, что именно я скажу в своем эпилоге. Это тема серьезная и опасная. С моей стороны, весьма самонадеянно ее касаться; но если то, что я с Божьей помощью выскажу, в каком-то отношении правильно, – это, несомненно, лишь одна грань баснословно многогранной истины, конечной в нашем, человеческом, восприятии лишь потому, что наши способности восприятия конечны.
Я осмелюсь сказать, что, рассматривая с этих позиций историю Христа, я уже давно чувствую (и чувствую с радостью): Господь искупил грехи недостойных людей именно таким путем, который наилучшим образом соответствовал их странной природе, их склонности к вымыслу. В Евангелиях содержится волшебная сказка или, скорее, всеобъемлющий рассказ, вмещающий в себя суть всех волшебных сказок. В них (Евангелиях) суть множество чудес, отмеченных высоким Искусством (Искусство здесь заключено в самом сюжете, а не в манере изложения, потому что сюжет создан не евангелистами), прекрасных и трогательных, "мифических" в своей совершенной, самоценной значимости.
И среди них – величайшая и наиболее полная "эвкатастрофа", какую только можно себе представить. Но эта сказочная история стала частью реальной истории и реального мира. Стремления и надежды, связанные с вымышленным миром, "возвысились" и воплотились в акте сотворения мира. Рождество Христово – "эвкатастрофа" истории человечества. Воскресение – "эвкатастрофа" истории о Боговоплощении или очеловечении.
* * *
Но в Царстве Божием великое не подавляет малое. Человек спасенный – по-прежнему человек. Всякие истории и сказки по-прежнему существуют и должны существовать. Евангелие не искоренило, а освятило волшебную сказку, в особенности – счастливую концовку. Христианин должен, как и прежде, трудиться духом и телом, страдать, надеяться и умереть. Но теперь ему дано понять, что все его способности и стремления существуют ради святой цели. Милость, которой он удостоен, столь велика, что он не без оснований осмеливается предположить: мир его фантазий действительно помогает расцвету и многократному обогащению реального мироздания. Все сказки могут воплотиться в жизнь, но в конце концов, пройдя очищение, они могут оказаться похожими и непохожими на созданные нами формы, точно так же, как сам Человек, спасенный во веки веков, будет похож и не похож на падшее существо, знакомое нам.
Конец:)
(жирный шрифт - мой, только мой :))
Отрывок поэмы "Мифопоэйа", процитированный в лекции и статье "О волшебных сказках":
«Мой милый сэр, – писал я, – не навек
Был осужден и проклят человек.
Пусть благодати ныне он лишен,
Но сохранил еще свой древний трон.
Ведь белый луч, через него пройдя,
Рождает семь цветов; они ж плодят
Живые образы – сознания дары.
Так он творит вторичные миры.
Пускай мы спрятали за каждый куст
Драконов, эльфов, гоблинов. И пусть
В богах смешали мы со светом мрак –
Мы обладаем правом делать так.
Как прежде, праву этому верны,
Творим, как сами мы сотворены».
